Постгутенбергова Галактика
Образы и фотографии становятся своеобразными ярлыками политических событий и исторических вех, запечатлевая их как ранее запечатлевали памятники и монументы, и глубоко укореняясь в памяти и общественном сознании благодаря существующей культурно-эстетической традиции восприятия.
Изображения катастроф, реклама, фотографии с мест военных действий, художественные изображения, шокирующие образы... Самым различным изображениям присуща яркая динамика: они «живут» и непрерывно движутся как энергетические образы в глобальном пространстве визуальных образов, зритель соприкасается с невыносимыми для восприятия, заставляющими задуматься и предосудительными изображениями или же с неопределёнными, лишенными привязки изображениями и мирами образов, потому что современные компьютерные технологии анимации, такие как морфинг и клонирование изображений, снимают вопрос об их бытии и их статусе, делая его невозможным.
ХХ век дал такое понятие, как «политическая мифология», политическая деятельность с точки зрения историка искусства, это опирающееся на образность своеобразное символическое представление на политической сцене, находящее подпитку в традиции. Так, например, федеральный канцлер ФРГ Вилли Брандт, преклонивший̆ колена перед памятником Варшавскому гетто, ассоциативно связывается со знаменитым Хождением в Каноссу итальянского короля Генриха IV и скульптурной̆ группой «Скорбящие родители» архитектора Кете Кольвиц на бельгийском военном кладбище Владсло. Однако для анализа таких образов недостаточно лишь констатации наличия символического, эти образы требуют научной реконструкции истории восприятия и заимствования определенного образного мотива, не увлекая ученого в мир свободных ассоциаций.
Голая плачущая вьетнамская девочка, убегающая от напалма, солдаты штурмующие Рейхстаг и водружающие на него советский флаг, астронавт Нил Армстронг на Луне, самолеты, поражающие башни-близнецы в Нью-Йорке. Зритель может быть едва знакомым с историей, однако память моментально услужливо предлагает подходящую иллюстрацию.
На самом деле, таких изображений - сотни, они формируют архив памяти, своего рода иконы, откладывая глубокий отпечаток на мировосприятие.
Однако изображение совсем не такое бесспорное средство отображения состоявшейся действительности, не гарант объективности, скорее наоборот, даже если мы вернемся в историю изображений в деле политической манипуляции, то как раз таки первые политические прокламации появились в Европе в эпоху Реформации и Крестьянской войны, расшатывающими из без того неустойчивую политическую ситуацию в эпоху религиозных войн и подогревающими стороны на продолжение борьбы.
Изображение раскрывают собственную динамику и начинает генерировать новые смыслы, малосвязанные с информационным поводом, и в этом смысле не является объективным отражением реальности, а наоборот - фильтром, ограничивающим часть многоплановой действительности. Более того, ряду социальных проблем удается лишь в том случае получить известность и релевантность, когда их визуализируют. «Я верю, только когда вижу», так можно переформулировать известное высказывание, которое доказывает незыблемую доминанту изобразительного - разум не подвергает ее сомнениям.
От изображения мы ожидаем по умолчанию, что оно воспроизводит реальность точнее и непосредственнее, чем текст или язык. Нам более не рассказывают о мире, его показывают. Однако и изображения такой же субъективный способ повествования, маскирующий субъективность под неодушевленностью фотоаппарата или камеры, на самом деле представляя интерпретацию и видение фотографа. Контекст возникновения, адересаты, условия восприятия и распространения - точно такие же субъектинвые манипулятивные факторы.
Французский философ Поль Вирильо пишет, что в эпоху симуляций общественное изображение заступает общественное место и берет на себя его функции, поскольку репрезентативное представление становится важнее происходящего в действительности. И в самом деле, не рациональный дискурс, не выразительные средства языка литературных произведений или изобразительного искусства знаменуют опыт ХХ века, но изображения в средствах массовой информации или рекламы проникают в коллективную память и ее формируют. Обладая значительно более мощным воздействием, чем вербальные средства выражения, они несут в себе информационное послание и сообщают зрителю эмоциональный заряд, который закодирован и сложно формулируется с помощью слов, но однозначно воспринимается и трактуется зрителем на уровне чувственного, эмоционального восприятия. Появляясь миллионными тиражами, они фиксируют и документируют политические события и процессы и сами становятся политическим инструментом в руках политиков, которые - интуитивно или сознательно понимают силу их воздействия и создают легкозапечатлевающиеся паттерны, учитывая ради необходимого успеха эстетические критерии.
Впервые такие политические манипуляции - листовки появились во времена реформации, провозвестники средств современной политической пролпаганды, которые кочевали между севером и югом как «встревоженные зловещие буревестники» с напечатанными изображениями, расшатывающими из без того неустойчивую политическую ситуацию в эпоху религиозных войн и подогревающими стороны на продолжение борьбы.
Почему западное общество стало такой доступной жертвой террора? Война стала зловещим сопровождением повседневности. Война не с врагами, вторгнувшимися из-за границы, тайно проникнувшими в страну. Эту войну развязали собственные граждане, дети, молодые люди, родившиеся и выросшие в западных городах, которые вдруг начали ненавидеть и убивать. Молодые люди, превратившиеся в радикальных мусульман, выросли среди потока, транслируемого СМИ, телевидением и социальными сетями, куда более привычного для них, чем пояса шахидов, взрывчатка и автомат Калашникова. Их власть - иной природы. Их главным оружием стали образы.
Леденящий душу ужас, охватывающий при просмотре кровавых фото и видео, ощущение облегчения, что смерть и страдания обошли стороной, любопытство и отвращение – сложное сочетание чувств и мотивов, заставляющее снова и снова возвращаться к просмотру фотографий террористических атак. В Интернете появляются фото выживших, селфи после удачного побега с места убийства, сделанные из укрытий, словно сама реальность произошедшей катастрофы становится уже недостаточной, чтобы понять и осмыслить ее, виртуальная реальность образов начинает жить собственной жизнью, продолжает развиваться и множиться, открывая поистине магическую, необъяснимую перспективу. Образы обладают сакральной силой, завладевая сознанием, приводя непосредственные доказательства, связывают воедино множество противоречивых эмоций, не требуя никакого осмысления и объяснений.
Однако одно остается бесспорным: они наделяют террористов новой силой, продлевая кощунственные минуты убийства и умирания в бесконечность.
Цифровое пространство продолжает поддержку терроризма благодаря бесконечному тиражированию изображений, который он же и породил. Создание изображений по законам Корана является тяжелейшим грехом, а террористы хорошо усвоили, что европейская традиция возьмет эту задачу в собственные руки, сделает их центром медийного внимания, привлечет сотни тысяч зрителей, сделает смерть и ужас частью современной поп-культуры.
Убийство само по себе достаточно ужасно, но миллионными дублированиями оно порождает страх в воображении тех, кто его счастливо избежал, и делая причастным к нему десятки тысяч. Икона разрушения и смерти, доступная всем - в любом месте и в любое время, наделенная полной самостоятельностью и независимостью, порождающая страх и неуверенность - в метро, кафе, на улице или на вокзале, получившая неограниченную власть над человеком.
Террористы быстро поняли, что язык силы - это язык образов, сделав его средством собственной пропаганды. Они используют инструмент западной культуры вборьбе против нее, обращая свободу человека и достижения Европы как оружие против нее самой, стирая грани между реальностью и воображением. Стоит задуматься над этой необъяснимой властью изображений, которой мы так безоглядно подпадаем, осмыслить и предложить новое понимание.
Что произойдет, если начать своего рода иконоборчество, вспомнить о скепсисе времен Реформации, направленном на засилье религиозных изображений, что если мы откажем террору во внимании средств массовой информации и он окажется в зоне слепоты? Возможно, в этом подходе, в сомнении в абсолютной доминанте и правоте зрительного образа скрывается здравое зерно, слишком долго такое видение понималась как борьба с культурой и проявление абскурантизма? Что произойдет, если мы откажется от патологического ужаса созерцания, выключим экраны, и найдем способ почтить памятью жертвы так, чтобы убийцы не были в центре внимания?
Возможно, зависимость современного человека от изображения слишком велика, и преодолеть ее не получится простым жестом отказа. Однако поддаваться и дальше власти этих кровавых изображений, как будто не существует никакого другого выхода было бы роковым признанием того, что нет другой альтернативы незрелости, в которой увязла наша культура.
Смерть подразумевает скорбь, целомудренность и молчание. Много молчания, которого лишено современное информационное пространство. Оно главный враг молчания и тишины, когда страшный переход за ту грань бытия становится уделом праздных и любопытствующих глаз.
Визуальная реальность существует по своим собственным законам. Изображения и фотографии развивают собственную динамику с непредсказуемыми последствиями - в зависимости от аудитории, с которой они соприкасаются. Очевидно, что наделение объективностью текста или языка, в раскрытии действительности пришло к концу, мы в постгутенберговой галактике, в свободном полете и в поисках новых закономерностей
Образы и фотографии становятся своеобразными ярлыками политических событий и исторических вех, запечатлевая их как ранее запечатлевали памятники и монументы, и глубоко укореняясь в памяти и общественном сознании благодаря существующей культурно-эстетической традиции восприятия.
Текст: Варвара Фокеева
ХХ век дал такое понятие, как «политическая мифология», политическая деятельность с точки зрения историка искусства, это опирающееся на образность своеобразное символическое представление на политической сцене, находящее подпитку в традиции. Так, например, федеральный канцлер ФРГ Вилли Брандт, преклонивший̆ колена перед памятником Варшавскому гетто, ассоциативно связывается со знаменитым Хождением в Каноссу итальянского короля Генриха IV и скульптурной̆ группой «Скорбящие родители» архитектора Кете Кольвиц на бельгийском военном кладбище Владсло. Однако для анализа таких образов недостаточно лишь констатации наличия символического, эти образы требуют научной реконструкции истории восприятия и заимствования определенного образного мотива, не увлекая ученого в мир свободных ассоциаций.
Голая плачущая вьетнамская девочка, убегающая от напалма, солдаты штурмующие Рейхстаг и водружающие на него советский флаг, астронавт Нил Армстронг на Луне, самолеты, поражающие башни-близнецы в Нью-Йорке. Зритель может быть едва знакомым с историей, однако память моментально услужливо предлагает подходящую иллюстрацию.
На самом деле, таких изображений - сотни, они формируют архив памяти, своего рода иконы, откладывая глубокий отпечаток на мировосприятие.
Однако изображение совсем не такое бесспорное средство отображения состоявшейся действительности, не гарант объективности, скорее наоборот, даже если мы вернемся в историю изображений в деле политической манипуляции, то как раз таки первые политические прокламации появились в Европе в эпоху Реформации и Крестьянской войны, расшатывающими из без того неустойчивую политическую ситуацию в эпоху религиозных войн и подогревающими стороны на продолжение борьбы.
Изображение раскрывают собственную динамику и начинает генерировать новые смыслы, малосвязанные с информационным поводом, и в этом смысле не является объективным отражением реальности, а наоборот - фильтром, ограничивающим часть многоплановой действительности. Более того, ряду социальных проблем удается лишь в том случае получить известность и релевантность, когда их визуализируют. «Я верю, только когда вижу», так можно переформулировать известное высказывание, которое доказывает незыблемую доминанту изобразительного - разум не подвергает ее сомнениям.
От изображения мы ожидаем по умолчанию, что оно воспроизводит реальность точнее и непосредственнее, чем текст или язык. Нам более не рассказывают о мире, его показывают. Однако и изображения такой же субъективный способ повествования, маскирующий субъективность под неодушевленностью фотоаппарата или камеры, на самом деле представляя интерпретацию и видение фотографа. Контекст возникновения, адересаты, условия восприятия и распространения - точно такие же субъектинвые манипулятивные факторы.
Французский философ Поль Вирильо пишет, что в эпоху симуляций общественное изображение заступает общественное место и берет на себя его функции, поскольку репрезентативное представление становится важнее происходящего в действительности. И в самом деле, не рациональный дискурс, не выразительные средства языка литературных произведений или изобразительного искусства знаменуют опыт ХХ века, но изображения в средствах массовой информации или рекламы проникают в коллективную память и ее формируют. Обладая значительно более мощным воздействием, чем вербальные средства выражения, они несут в себе информационное послание и сообщают зрителю эмоциональный заряд, который закодирован и сложно формулируется с помощью слов, но однозначно воспринимается и трактуется зрителем на уровне чувственного, эмоционального восприятия. Появляясь миллионными тиражами, они фиксируют и документируют политические события и процессы и сами становятся политическим инструментом в руках политиков, которые - интуитивно или сознательно понимают силу их воздействия и создают легкозапечатлевающиеся паттерны, учитывая ради необходимого успеха эстетические критерии.
Впервые такие политические манипуляции - листовки появились во времена реформации, провозвестники средств современной политической пролпаганды, которые кочевали между севером и югом как «встревоженные зловещие буревестники» с напечатанными изображениями, расшатывающими из без того неустойчивую политическую ситуацию в эпоху религиозных войн и подогревающими стороны на продолжение борьбы.
Почему западное общество стало такой доступной жертвой террора? Война стала зловещим сопровождением повседневности. Война не с врагами, вторгнувшимися из-за границы, тайно проникнувшими в страну. Эту войну развязали собственные граждане, дети, молодые люди, родившиеся и выросшие в западных городах, которые вдруг начали ненавидеть и убивать. Молодые люди, превратившиеся в радикальных мусульман, выросли среди потока, транслируемого СМИ, телевидением и социальными сетями, куда более привычного для них, чем пояса шахидов, взрывчатка и автомат Калашникова. Их власть - иной природы. Их главным оружием стали образы.
Леденящий душу ужас, охватывающий при просмотре кровавых фото и видео, ощущение облегчения, что смерть и страдания обошли стороной, любопытство и отвращение – сложное сочетание чувств и мотивов, заставляющее снова и снова возвращаться к просмотру фотографий террористических атак. В Интернете появляются фото выживших, селфи после удачного побега с места убийства, сделанные из укрытий, словно сама реальность произошедшей катастрофы становится уже недостаточной, чтобы понять и осмыслить ее, виртуальная реальность образов начинает жить собственной жизнью, продолжает развиваться и множиться, открывая поистине магическую, необъяснимую перспективу. Образы обладают сакральной силой, завладевая сознанием, приводя непосредственные доказательства, связывают воедино множество противоречивых эмоций, не требуя никакого осмысления и объяснений.
Однако одно остается бесспорным: они наделяют террористов новой силой, продлевая кощунственные минуты убийства и умирания в бесконечность.
Цифровое пространство продолжает поддержку терроризма благодаря бесконечному тиражированию изображений, который он же и породил. Создание изображений по законам Корана является тяжелейшим грехом, а террористы хорошо усвоили, что европейская традиция возьмет эту задачу в собственные руки, сделает их центром медийного внимания, привлечет сотни тысяч зрителей, сделает смерть и ужас частью современной поп-культуры.
Убийство само по себе достаточно ужасно, но миллионными дублированиями оно порождает страх в воображении тех, кто его счастливо избежал, и делая причастным к нему десятки тысяч. Икона разрушения и смерти, доступная всем - в любом месте и в любое время, наделенная полной самостоятельностью и независимостью, порождающая страх и неуверенность - в метро, кафе, на улице или на вокзале, получившая неограниченную власть над человеком.
Террористы быстро поняли, что язык силы - это язык образов, сделав его средством собственной пропаганды. Они используют инструмент западной культуры вборьбе против нее, обращая свободу человека и достижения Европы как оружие против нее самой, стирая грани между реальностью и воображением. Стоит задуматься над этой необъяснимой властью изображений, которой мы так безоглядно подпадаем, осмыслить и предложить новое понимание.
Что произойдет, если начать своего рода иконоборчество, вспомнить о скепсисе времен Реформации, направленном на засилье религиозных изображений, что если мы откажем террору во внимании средств массовой информации и он окажется в зоне слепоты? Возможно, в этом подходе, в сомнении в абсолютной доминанте и правоте зрительного образа скрывается здравое зерно, слишком долго такое видение понималась как борьба с культурой и проявление абскурантизма? Что произойдет, если мы откажется от патологического ужаса созерцания, выключим экраны, и найдем способ почтить памятью жертвы так, чтобы убийцы не были в центре внимания?
Возможно, зависимость современного человека от изображения слишком велика, и преодолеть ее не получится простым жестом отказа. Однако поддаваться и дальше власти этих кровавых изображений, как будто не существует никакого другого выхода было бы роковым признанием того, что нет другой альтернативы незрелости, в которой увязла наша культура.
Смерть подразумевает скорбь, целомудренность и молчание. Много молчания, которого лишено современное информационное пространство. Оно главный враг молчания и тишины, когда страшный переход за ту грань бытия становится уделом праздных и любопытствующих глаз.
Визуальная реальность существует по своим собственным законам. Изображения и фотографии развивают собственную динамику с непредсказуемыми последствиями - в зависимости от аудитории, с которой они соприкасаются. Очевидно, что наделение объективностью текста или языка, в раскрытии действительности пришло к концу, мы в постгутенберговой галактике, в свободном полете и в поисках новых закономерностей
Образы и фотографии становятся своеобразными ярлыками политических событий и исторических вех, запечатлевая их как ранее запечатлевали памятники и монументы, и глубоко укореняясь в памяти и общественном сознании благодаря существующей культурно-эстетической традиции восприятия.
Текст: Варвара Фокеева
